И у нас, и в Британии до сих пор есть люди, которые воспринимают вынос кроссовок через витрину — между прочим, без примерки (а вдруг не подойдут?) — как форму социального протеста. “Мародеры — мразь”, — пишет первый же комментатор под подборкой выразительных фото о грабежах. “Мразь — компании, уклоняющиеся от налогов”, — отвечает ему второй. “Бедняки в Англии — уже давно жертвы насилия со стороны правительства и полиции. Насилие порождает насилие”, — присоединяется третий. “По ту сторону баррикад находятся такие же люди”, — волнуется комментатор на “Слоне”. “Я готова пожертвовать всем, что у меня есть, ради счастья народа”, — пишет русская революционерка Лидия Кочеткова своему швейцарскому жениху в 1898 году (поучительную переписку опубликовал писатель Михаил Шишкин в нынешнем “пляжном номере” “Сноба”).
Те, кто готов понять и простить, — сами порядочные люди, которые не пойдут выносить кроссовки ни при каких обстоятельствах, и поэтому им кажется, что нужны какие-то веские причины, какая-то вопиющая несправедливость и постыднейшая нищета, чтобы кто-то пошел. Психолог мог бы заподозрить их в некоторой экзистенциальной трусости — человек страхуется от падения: “Я не на дне, но если окажусь, кто-то пожалеет и меня”. Но прежде всего это случай тяжелой инерции обществоведческого сознания, которое разогналось сто лет назад и не может остановиться. Ведь вся огромная интеллигентская традиция и великая русская литература про это (хотя “Преступление и наказание” — против).
Из-за этой инерции совести мы еще боимся мысли, что быть социальным низом — по крайней мере, в современной Европе — личный выбор человека. Не фатум, не рок, не “парки — бабье лепетанье”, а мое хотенье-щучье веленье. Воротись, поклонися рыбке: не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть черной крестьянкой. Сидеть у разбитого корыта на пороге социальной избушки. А соседки будут завидовать: как ловко устроилась.
Мыло душистое
В Царскосельском лицее, вспоминает Пущин (“Записки о Пушкине”), белье постельное и столовое менялось раз в неделю, а нательное — два раза. Баня была раз в неделю по субботам. А в остальные дни — “стол умывальный, он же и ночной”. Эти скромные по меркам современного горожанина гигиенические условия вспоминались ему как роскошные. Еще бы — ведь предполагалось, что в Лицее будут учиться братья, великие князья. Народ же еще в конце XIX века жил в привычной грязи, как колхозный скот. “Все кишит паразитами, всюду блохи, вши, тараканы... Едят здесь вообще без тарелок — все хлебают из одного горшка сразу, и матери дают детям из своего рта прожеванную пищу”, — пишет революционерка (и врач) Кочеткова из Смоленской губернии.
В предреволюционной России этот гигиенический контраст — как более наглядный — поражал верхушку общества не меньше материального. Общество разделялось на мытых и немытых, тех, кому стирали, и тех, кто стирал, на глаженых и неглаженых.
Однако ж немытая Россия минимум полвека как сказала “прощай”, а немытая Европа и того раньше. Теперь умываются мышата и котята, и утята, и жучки, и паучки. И если кто-то один не умывался и грязнулею остался, — это его собственный выбор, и сочувствовать человеку, у которого нет ножей и вилок, а есть вши и блохи, на шее вакса и под носом клякса — очевидный анахронизм. Если человек не мыт, значит воду в его кране кто-то выпил — устаревшее представление об устройстве мира.
От пирамиды к веретену
Похожие вещи — только менее очевидные, поскольку не изваяны в виде кранов с холодной и горячей водой, произошли в общественной экономике. Впрочем, и они наглядны в утюгах с сапогами.
Как была устроена Европа сто и даже шестьдесят лет назад? Пирамида благосостояния примерно соответствовала демографической. Вверху — богатое меньшинство, чуть пониже и поширше — сводящий концы с концами средний класс — так сказать, обслуга богатого меньшинства, а внизу — не сводящий концы с концами народ, кормилец обоих. Хотя часть этого народа была не кормильцем других, а только себя: производительность была низкой, на других просто не оставалось. Такое представление в целом верно для современной Индии или Китая, является сильным преувеличением применительно к России и совсем неверно для Европы и прочего Запада и развитого Востока.
Тут пирамида давно раздулась во что-то, похожее на толстый бочонок или веретено. Наверху — по-прежнему богатое меньшинство, а вот бедного большинства давно нету. Есть сытое, — когда проще, когда труднее — но вполне сводящее сапоги с утюгами большинство. Внизу же располагается опять-таки меньшинство “черных крестьянок”, которых подкармливают и верхушка, и середина.
Это меньшинство не так трудно покинуть, но его представители иногда жалуются, что не знают как, а иногда прямо спрашивают: “А на фига?” Если вода в доме есть, но стоит вопрос: “А на фига мыться?” — на него трудно дать однозначный ответ.
Британская подвижная бедность
Никакого запредельного неравенства в доходах в Великобритании нет, зато налицо перераспределение доходов в пользу меньшинства внизу. В 2009—10 финансовом году средний годовой доход 20% самых богатых британских домохозяйств составлял 78 000 фунтов до налогообложения и получения соцпособий и 58 000 — после. Соответственно, для 20% самых бедных домохозяйств — 5000 фунтов и 15 000 соответственно. Итоговая разница между доходами самых богатых и самых бедных — меньше чем в 4 раза. Таким образом, самые бедные в отчетный период получили помощи в три раза больше, чем заработали собственных средств. И это в высококонкурентной и экономически либеральной Британии, где неравенство не является неприличным, как где-нибудь в Скандинавии.
Абсолютной бедности в Великобритании, как и вообще в Европе, уже давно нет — никто не живет меньше, чем на $2 в день. Но кто думает, что лучше жить на пособия там, чем работать здесь, будет разочарован. Бедностью в Британии считается доход в 60% и ниже от среднего по стране. Например, в 2008/09 финансовом году это было 119 фунтов в неделю для одного после уплаты стоимости проживания (ипотеки, найма, коммунальных услуг) — так сказать, чистыми на овсянку. Тогда к этой категории относилось 13,5 млн жителей Британии или примерно одна пятая населения.
Но несчастье не в бедности, а в ее количестве. Каждый человек в какие-то моменты жизни может оказаться беден, вот я, например, 13, а потом еще раз 7 лет назад. Может быть социальные катаклизмы так прибили на дно бедных британцев, что они не могут его покинуть и знай повторяют: “Man — how proud it sounds!”
Но нет. Вырваться из самых бедных слоев в Англии вполне реально, что ежегодно доказывают тысячи англичан, которые именно это и делают. В конце 2010 г. британский департамент занятости и пенсий опубликовал на эту тему большое исследование, анализирующее тенденции в этой области в 1991—2008 гг. Оказывается, только 34% тех, кто в 1991 г. относился к 20% британцев с самыми низкими доходами, оставался там же в 2008 г. Две трети тех, кто считался бедным на начало 90-х, покинули социальный низ и перебрались в средний класс и выше. Да, выше, потому что почти четверть (24%) из них в 2008 г. уже принадлежали к 40% наиболее богатых британцев.
Кстати, мобильность почти такая же, как и у 20% самых богатых. Из тех, кто в 1991 г. принадлежал к этой группе, свои позиции к 2008 г. удержали только 38%, а 22% свалились в 40% наиболее бедных британцев. В конце концов, любой, даже состоятельный организм можно отравить алкоголем.
А вот из этой таблички видно, что если разделить все население Британии на группы по 10% (то есть примерно по 6 млн человек), то за десять лет между 1999 и 2009 годом реальный доход (с учетом роста цен) всех групп вырос примерно на 20—30% — за одним исключением: доход беднейших 10% упал на 10%. Оплакать судьбу самых незащищенных — например, одиноких пенсионеров, не получается: их в этой группе только одна десятая. Остальные 9/10 беднейших британцев, стало быть, работоспособного возраста.
Их феноменальное обеднение на фоне десятилетия всеобщего роста, лишь под конец омраченного кризисом, и на фоне 25%-ного роста благосостояния соседней по бедности группы, практически не отличающейся по доходам, — представляется мне результатом личного выбора и чудовищно плохого персонального менеджмента, для которого в одном русском множество синонимов: а мне по фиг; клал я с прибором; буду я за эти копейки горбатиться; щас, встала и побежала и др.
Точно так же и в то же десятилетие росли экономики всех стран, включая беднейшие страны Африки, а Зимбабве под руководством Мугабе пришло к полному экономическому краху и инфляции в миллионы процентов в месяц.
Именно в этих десяти процентах, как и в государстве Зимбабве, особенно востребована идеология “Justice!”, для которой в русском языке существует следующий синонимический ряд: придумали кризис людей дурить; да они на наши денежки там жируют, грабят простой народ; развелось бездельников; грабь награбленное; надо здесь и сейчас осознать себя как класс; шаг вперед, два шага назад; чувство момента, отбросить сантименты; мы пойдем другим путем, свободу обретем; сегодня рано, завтра будет поздно; посмотри на это небо, взглядом, бля, тверезым; братан, ну дай десять рублей; эй чувак, дай закурить, не понял что ли; мало расстреливаем профессуры.
Социальный низ — это, прежде всего, не доходы, это поведение.
Присоединяйтесь, барон
Пока сытым было меньшинство, выбиться в него было проблемой. Но “выбиться в большинство” — даже звучит нелепо. Сам язык подсказывает, что это абсурд. Большинство — оно ж к себе притягивает с силой прямо пропорциональной массе и обратно пропорциональной расстоянию. А расстояние, как показывает статистика, не очень большое. Да и в городе — рукой подать.
Москвичи, оглянитесь вокруг. Сколько на ваших глазах иногородних ребят приехали никуда и ни к кому с нулевым стартовым капиталом, нулевой помощью из дома, с никакой поддержкой государства (ну или с поддержкой в виде где-то и когда-то полученного образования), без жилья и друзей и за несколько лет стали вполне себе очень даже.
Тем более, в Европе. Со времен Диккенса и Золя произошла великая социальная революция. Деньги, работа, стипендии, образование давно подведены в каждый дом — просто это не так заметно, как с водой и электричеством. Но если человека, который не пользуется водой и электричеством в своем доме, никому не приходит в голову жалеть, ну то есть — социально жалеть (гуманитарно — пожалуйста), потому что, кто ж ему мешал краник-то повернуть, тому, кто не пользуется работой и образованием, мы все еще готовы сочувствовать.
Может, оно и к лучшему, а то какая она на фиг интеллигенция, если безжалостная. Главное, чтобы не вооружала тех, кого жалеет. А то будет, как у Лидии Кочетковой, которая пишет своему швейцарцу в революционном 1906 году: “Все растаскивается по домам, а в усадьбах оставляют следы варваров. Я была в одной такой усадьбе — все разграблено, портретам выколоты глаза, повсюду, во всех мыслимых и немыслимых местах кучи кала. Откуда в моем народе столько кала?! У меня совсем другое представление о нашей революции!” Ну столько не столько, а процентов пять всегда найдется, и не только в нашем, Лидия.
Александр БАУНОВ