1941-й, Донбасс: как это было

Родители работали в шахте: отец — отбойщиком, мама — на камероне (откачивала воду). Это была шахта “Мария”, находящаяся в районе так называемого завода Басе.

В 1941 году я была первоклассницей, а братик — в третьем классе. Папа наш как шахтер не был мобилизован в армию, потому что “Родине нужно было давать уголь”.

Волна войны приближалась к Донбассу. Земля и воздух содрогались от бомбардировок. Вспышки в небе, зарева пожаров, мощные прожектора разрезали ночное небо. Донбасс уже чувствовал угрозу оккупации.

Руководство города начало эвакуацию крупных предприятий: фабрик, заводов, властных структур, партийного руководства — на Урал и в Казахстан. Закрывались шахты, школы, магазины. Стало сложно с продуктами. За хлебом тянулись длинные очереди. Добывали еду, кто как мог. Спасали колхозные поля, сады, огороды. Собирались колоски, перекапывали картошку, собирали остатки кукурузы, подсолнечника.

Страх прихода немцев усиливался разными слухами: что немцы убивают и взрослых, и малых, что в городе начались повальные аресты, политические репрессии, что центральная тюрьма переполнена заключенными. Мы, дети, боялись выходить за ворота своего коммунального дворика.

Немцы вошли в город как-то внезапно. Как сейчас помню и слышу по радио немецкое объявление (на ломаном русском языке) о немедленной регистрации всех мужчин на бирже. За неявку — расстрел! Начались аресты евреев.

Отец мой не пошел на биржу. Решили убегать от немцев на далекий хутор к дедушке, проживавшему в Запорожской области. На всякий случай папа устроил для себя тайник в подвале нашего дома.

Оккупационные власти наводили свои порядки. Уже в нашем дворике появился немецкий офицер с переводчицей (русской). Он занял квартиру ранее эвакуированного советского руководителя. Уже по дворам шастали и немецкие солдаты в поисках “шнапса” и “курки-яйки”. И брали все это без разрешения и оплаты.

Вскоре город ошеломило новое объявление комендатуры. Немецкая управа приглашала людей прийти во двор центральной тюрьмы Сталино для опознания своих родных и знакомых. Объясняли, что немецкие власти города обнаружили на территории тюрьмы 22 свежие большие ямы с заключенными тюрьмы, расстрелянными энкавэдэшниками. Но люди не поверили немцам! Однако дальнейшие реалии засвидетельствовали страшную правду.

С нашей улицы многие люди ездили на место трагедии. И действительно кое-кто из них узнал своих родственников. Своими глазами я видела, как везли мертвую соседку, слышала рассказы, как опознали погибшую по платью, потому что лицо было разъедено известью (все ямы были пересыпаны известью, а сверху — землей). Очевидцы рассказали и о том, как доставали трупы из ям. Делали это евреи, собранные в городе немцами. Закрывали носы и рты повязками, евреи доставали людей из ям, клали в ряд, обмывали лица трупов, расправляли одежду на них (чтобы легче было опознать). Немцы-надзиратели, наоборот, не закрывали носов и ртов повязками, а помогали транспортировать жертв в их дома. Были свидетельства и о том, как и когда в тюрьме происходил этот расстрел. Накануне отступления из города высших органов советской власти тюремное начальство получило приказ об уничтожении заключенных. Расстреливали ночью под шум моторов заведенных тракторов (чтобы не было слышно выстрелов и вскриков).

Свидетелем этих опознаний стал и мой братик, который с толпой мальчишек тоже ездил в тюрьму. Дома он рассказал, что видел открытые двери тюремных камер, залитый кровью пол и забрызганные стены. На стенах было множество кровавых надписей. До ям мальчики не дошли, потому что им стало очень страшно. Дома братику стало плохо, болела голова, началась тошнота и рвота. На почве испуга у него появились и другие симптомы — недержание мочи и страх спать в темноте. Серьезное заболевание печени осложнялось другими болячками, что привело брата к смерти через 12 лет.

Папа готовил наш отъезд — побег от немцев. Но ускорил это событие непредвиденный случай. Однажды отец, выйдя из укрытия, стал у окна и смотрел, как мы, дети, играем во дворе. Я увидела папу через стекло и с радостью бросилась к окну, закричав: “Папа, папа! Посмотри, как мы играем в жмурки!”. Но он вдруг резко отшатнулся от окна. Я оглянулась и увидела, как около меня из авто вышел немецкий офицер со своей дамой. Они смотрели на меня. Я поняла, что они услышали мое обращение к отцу. Видели они и самого папу! Я все поняла, глупая, но было поздно.

Через несколько минут в нашу дверь постучали. Отец спрятался в укрытие, а мама открыла дверь. Вошла немецкая переводчица и стала быстро нас, перепуганных, успокаивать. Она сказала, что знает об отце. Женщина, утешая маму, уверяла, что, мол, немец хороший, он не выдаст нашего папу. И еще она посоветовала как можно скорее покинуть дом (отцу), потому что ожидалась немецкая облава.

Четыре ночи отец куда-то исчезал, а на пятую появился с лошадкой и небольшой телегой. Мы с мамой уже были готовы к отъезду. Папа вынес большую “тумбочку”, поставил ее на телегу. Мы с братом залезли в нее, потому что уже были прохладные осенние ночи. Взяв самые необходимые вещи, мы отправились в дальний путь. Уже потом папа рассказал нам, как ему повезло с приобретением лошади.

Один Бог знает, сколько горя пришлось нам изведать в том вынужденном путешествии! Ехали через глухие села окружными путями, обходя скопления немцев. Еду нам давали люди. Кто-то давал и приют от непогоды и для отдыха лошадки. Вот так с большими трудностями только через два месяца мы, обессилевшие, голодные и больные (простуженные) добрались до своего дедушки. Он с нами еле справился. Прежде всего устроил нам санобработку, избавил от нечисти (вшей). Мы все были пострижены. Отрезали и мою длинную косу, которой я так гордилась.

Придя в себя после тяжких скитаний и болезни, отец взялся за сапожное ремесло, которому он научился еще в юношеские годы. Появилась работа — появился и заработок. Эта профессия отца пригодилась не только нашей семье, но и всему хутору. Теперь с дедушкой у нас уже был и хлеб, и к хлебу.

Подходил к концу 1941-й год. Горьким и страшным он был. Но следующий, 1942-й, был не лучше. Моя жизненная одиссея имела невеселое продолжение.

Л. МЕЧЕТНАЯ