Общественные ценности будут превалировать над личными

Иммануил Кант ставил в основу любого человеческого общества принцип “поступай так, чтобы правила, которыми руководствуется твоя воля, могли во всякое время послужить принципом всеобщего законодательства”. Исайя Берлин полагал, что свобода заключается в праве каждого индивидуума делать то, что он хочет, избегая вмешательства в его частную жизнь. Фридрих фон Хайек, полемизируя с Джоном Кейнсом, утверждал, что стабильным может быть лишь общество, построенное на личной выгоде его членов, суммарный вектор усилий которых и создаст необходимое равновесие сил. Создатели теории игр пытались описать поведение отдельного человека набором простых формул, сделав его предсказуемым. Общий итог их влияния на нашу жизнь оказался довольно неожиданным.

Контуры предсказуемого общества

Мировой кризис 1930-х годов вызвал к жизни механизм регулирования свободных рынков с помощью стимулирования совокупного спроса. Однако по мере стабилизации обстановки и наполнения рынков управляемая инфляция ограничила доходы крупного бизнеса. Выход виделся в смене приоритетов: если Кейнс боролся с безработицей с помощью инфляции, то Хайек предлагал бороться с инфляцией с помощью безработицы.

Примерно в это же время математик Джон Нэш, анализируя возможные стратегии в ходе ядерного конфликта, пришел к выводам общего характера, пригодным для описания любых взаимодействий между людьми.

Социальная интерпретация уравнений Нэша приводила к тому, что наиболее выигрышной стратегией оказывался отказ от какой-либо морали и этики. Еще более важным выводом было то, что поведение аморальных индивидуумов, не сотрудничающих друг с другом и озабоченных исключительно личной выгодой, оказывалось более предсказуемым и не сулило каких-либо неожиданностей. Напротив, привнесение в задачу этических и моральных ограничений угрожало непредсказуемостью и хаосом.

Как и любые теоретические построения, работы Хайека и Нэша сильно огрубляли реальность. Хайек исходил из концепции “абсолютно свободного” рынка, что невозможно в ситуации, где присутствуют политические факторы, и не рассматривал эффекты, возникающие по причине разного “веса” игроков. Нэш в соответствии с поставленной задачей анализировал случаи однократной игры, когда участникам не нужно думать о том, какие выводы из их поведения сделают в будущем противоположная сторона, а также третьи лица. Характерно, что в обоих случаях теория не подтверждалась экспериментально: поведение реальных людей не укладывалось в рамки выигрышных стратегий. Попытки ввести в рассмотрение поправки, учитывающие эти факторы, резко меняли общую картину.

Вместе с тем обе теории очерчивали возможные контуры стабильного, предсказуемого и в то же время формально свободного общества. Дело было за малым: если реальные люди не вписываются в этот проект, их следует изменить, приблизив к желаемому идеалу.

Примерно в это же время на общественном горизонте возникла и третья составляющая грядущих перемен. Психолог Дэвид Розенхан экспериментально доказал неспособность психиатров-клиницистов достоверно отличать здоровую психику от больной. Помимо громкого скандала опыты Розенхана породили стремление найти объективные критерии оценки — даже ценой некоторых издержек.

Выходом стало тестирование поведения и самочувствия. К концу 1970-х такая самодиагностика, подаваемая как первый шаг к обретению счастья, вошла в моду — сначала в США, а затем и в Западной Европе. Выяснилось, что искомые симптомы испытывает примерно половина взрослого населения. Разумеется, далеко не всегда речь шла о болезни: упадок сил, плохое настроение, бессонница и депрессия могли быть нормальной реакцией на объективные внешние причины. Но это уже не имело значения: общество получило модель нормы, и миллионы людей потребовали, чтобы их сделали нормальными. Страдание стали лечить как симптом, и социальная проблематика перешла в область фармакологии.

Вершиной ее достижений стал антидепрессант “Прозак”, позволяющий примерно 70% людей чувствовать себя счастливыми независимо от внешних обстоятельств.

Личность как фикция

К середине 1970-х лоббисты крупных корпораций сформировали в западном обществе веру в необходимость минимизации правительственного контроля и невмешательства в саморегуляцию рынка. Внеэкономические побудительные мотивы, такие как мораль, патриотизм, социальная ответственность и т.п., были признаны недостаточно предсказуемыми и потому — общественно опасными. Единственной приемлемой альтернативой стал личный экономический интерес, иная мотивация считалась нежелательной и неэффективной. Критерии оценки любой деятельности были максимально формализованы и сведены к системе цифровых показателей. Казалось, что Запад стоит на пороге Золотого века в понимании Берлина: личности, избавленные от навязчивой опеки правительства, могли наконец беспрепятственно реализовывать собственные интересы, выражая коллективную волю через свободный рынок, как наиболее объективный инструмент голосования де-факто.

На деле все оказалось намного сложнее. В системе формального контроля обнаружились большие прорехи, а моральные факторы сдерживания были скомпрометированы. Единственным инструментом поддержания стабильности стало постоянное ужесточение контроля — все более тотального, уже не оставлявшего места для индивидуальных свобод. Итоги выглядели как минимум спорно. Индивидуальная свобода в ее крайнем проявлении превратила отдельного человека в стандартную функцию, чья ценность по причине стандартности полностью определялась банковским счетом. Такая одномерная шкала на практике означала почти полный конец социальной мобильности — социальные лифты включались лишь на короткое время, в моменты возникновения новых рынков. Власть тоже стала анонимной функцией банков и рынков, уйдя из-под общественного контроля.

Сами по себе подобные явления встречались на всем протяжении человеческой истории. Но за последние 30—40 лет они перешли в новое качество: то, что раньше было крайностью, легло в основу общественных отношений. Двадцатый век стал эпохой торжества идей личной свободы и светского антропоцентризма — и он же указал на их ограниченность. Личность вне общества оказалась фикцией, лишенной реальной ценности.

Мир XXI века оказался перед выбором, крайне многомерным и потому очень сложным. Перед человечеством два пути. Культ личности “как таковой” неизбежно ведет к ее деградации. Общество “свободных индивидуумов” неизбежно вырождается в Матрицу — кластер человекоподобных роботов, чьи связи друг с другом строго регламентированы. Впрочем, каждый отдельный робот субъективно может быть совершенно счастливым, а мир в целом — стабильным и предсказуемым. Однако такой мир трудно назвать человеческим в привычном понимании этого слова. Альтернативой ему является мир, где личная свобода поставлена на второе место в иерархии ценностей, уступая интересам общества. В этом мире счастье никому не гарантировано. Более того, страдание и борьба являются его неотъемлемыми составляющими, главным двигателем развития и движения вперед. Однако в отличие от первого варианта в этом мире у личности есть некоторый выбор. По меньшей мере — выбор между фармакологическим счастьем и отказом от него.

Сергей ИЛЬЧЕНКО